Чехов написал. Олег Долин прочитал, усвоил и рассказал об «Ионыче» спектаклем. Критик прочитал, посмотрел, взволновался проживанием и дал свою интерпретацию увиденного. Образы спектакля критику снова нужно переложить в слова. Желательно – максимально объёмные.
Атмосферное
… Да, в критической статье тоже есть свой тон и пульс – у мысли. Есть своё атмосферное мерцание.
1898-й …
Уже вот-вот, после 74-х репетиций, в новом театре Москвы – Художественно-общедоступном – будет представлена пьеса с «крамольной репутацией» «Царь Фёдор Иоаннович» А.К. Толстого, потрясшая первых зрителей феноменальной исторически- эстетизированной подлинностью. Уже сам Горький выпустил первые два тома своих сочинений, в которых критика сразу разглядела влияние «особой морали», т.е. ницшеанских идей – уже сам Горький будет в 1898-ом арестован и этапирован в Метехский замок Тифлиса (нет, не за сочинения, а за революционные делишки). А писатель Толстой бросит миру в лицо своё осуждение в избыточности и потребует немыслимой прежде простоты, за что никуда не будет сослан, а напротив, получит множество последователей, толстовцев, жаждущих устроить самую малую в потребностях «жизнь на земле». Уже и поэт Минкин, чутко и регулярно меняющий свои взгляды, поэзия которого еще недавно соответствовала «главному требования тогдашнего рынка» быть антиправительственной, – поэт Минкин нынче ловко громит гражданское направление в искусстве и выискивает в нём «мистические переживания», первым манифестируя декадентство (а потом – так же «первым» – и марксизм).
В общем, бьётся культурная мысль разных в дарованиях художников между межу пользой и непрактичностью отрицания, между обязательными потребностями развитого позитивизмом человека и жаждой нового идеализма (сверхчеловеческого или мистического – кого на что хватит).
А Чехов? «Чайка» еще не поставлена в Художественном – до фантастической премьеры целых два с лишним месяца, а вот «Ионыч» уже написан и напечатан в сентябрьской книжке «Ежемесячных литературных приложений» к журналу «Нива».
Чехов как-то расположил своего «Ионыча» «посередине» контрастных тенденций времени. С одной стороны, в провинциальный город С., конечно, новейшие идеи тоже добредали. Но все же с большим опозданием. Вот и Катя Туркина читает роман Писемского «Тысяча душ», который был на слуху аж в 1858 году и в котором тщательно описывается карьерно-практическое направление жизни героя (правда в финале повествования вдруг неожиданно ставшим искоренителем зла в должности вице-губернатора). Начитавшись романов, молодая дворянка и сама мечтает о возвышенной художественной деятельности (свободном творчестве артистки!). Мягко, без принятого в ту пору социального нажима, Чехов скажет в своём рассказе, что ни сугубый прагматизм Ионыча, ни возвышенная мечтательность Кати ничуть не прибавляют любви к жизни и смысла тоже. Жить в мечтах и жить без мечтаний в какой-то своей точке оказывается одно и то же.
Горькая история эта почти не имеет опыта театральных рефлексий.
Приглядимся же к тому, что получилось у режиссера Олега Долина на новой Вахтанговской сцене. Спектакль они так и назвали, как и чеховский рассказ именуется – «Ионыч».
Пластический сенсуализм и театральность
Внесловесная ткань в вахтанговском спектакле, вернее его пластический текст, работающий сенсорно, с нашими ощущениями, довольно плотный. Художник-постановщик Максим Обрезков и художник по свету Руслан Майоров выдерживают фирменный туминовский стиль: благородство в свете и цвете. В мягкие серо-синеватые, дымчатые и в черно-пепельные цвета погружена сцена: с округлыми «облачными» абрисами, выступающими из кулис, с большими овалами скамейки в саду справа на авансцене, с длинным черным столом, за которым усядутся гости дворянского семейства Туркиных, имеющего репутацию умного, интересного и приятного, самого образованного и талантливого.
Эта Чеховская, не без мягкой улыбки, щедрость (так много ужасно приятного и так сразу!), конечно, тонкий эстетический слух нашего продвинутого современника не может не насторожить! Ведь «наш современник» знает, что «Ионыч» – это про пошлость жизни. А здесь, на сцене, никакой пошлости! Так элегантны гости, так деловиты врачи, коллеги Старцева, так весело-артистичны молодые девушки и очень характерны горожане, не раз деловито и сосредоточенно наполняющие сцену ритмами города, создающие эмоционально-ощутимый круговорот жизни (художник по костюмам Евгения Панфилова). Именно сценическая праздничность больших многонаселенных мизансцен заставляет спросить: А уж о пошлости ли ставит спектакль Олег Долин?
Но, тем не менее, нормативизм разжеванной мысли «Ионыча» для нашего современника – закон. А это значит, что от спектакля ждут картины «нравственного падения человека» – погружения прекрасного молодого земского доктора Старцева Дмитрия Ионыча, в обыденщину, в обывательскую рутину, и даже превращения его «в хищника и паразита».
Я же настаиваю на том, что именно театральность как таковая развернула вахтанговский спектакль несколько иным «углом зрения» по отношению к ожидаемому «нормативу». При внимательном чтении не заметить театральности «самого образованного» семейства Туркиных в городе С. тоже попросту невозможно. И режиссер это заметил.
Старцев-врач Юрия Поляка, воспринимаемый в раннюю пору своего земского служения истинным интеллигентом (актер не без изящества играет его таким в начале спектакля), посещает дворянский дом семейства Туркиных. Семейства, в котором полагали важным для себя соответствовать культурному образу жизни (ну да, в гостиные уже стучался символизм с требованием творчески-преображающего отношения к действительности!). Семейство Туркиных ужасно театрально: всяк играет свою роль. Да, немного фальшиво (ну не актеры же они Малого театра!), но зато без всякой претензии и самодовольства. Вера Иосифовна Туркина Марии Шастиной не без удовольствия пишет романы, естественно, о том, «чего никогда не бывает в жизни». У них есть свой приличный обряд приёма гостей и у каждого – свои, не меняющиеся никогда роли. МамА – писательница, папА – Иван Петрович Александра Колясникова – острослов, актер любительского театра, в котором играет старых генералов, а в жизни притворяющийся ревнивым Отелло (чтобы доставить удовольствие милой супруге); и наконец дочь Катя/Котик Аси Домской – мощно играет на рояле трудные пассажи. В общем, люди перед нами культурно озабоченные, театрализующие свою жизнь (и не без удовольствия), но самое главное (и режиссер эту важную деталь сохранит, а актеры сыграют) – делалось все это весело и с сердечной простотой! Они все ужасно милы. Но за всей этой расцвечивающей жизнь простенькой театральностью просвечивает другое. Важное. Они любят друг друга! И если это и есть провинциальное «болото», то все же, оно не стоит карикатуры. И режиссер бежит от неё прочь. Пожалуй, исключение сделал только для Гостя, «пожирающего» пирожки. Даже служка Пава, с его номером, изображающим трагического актера («Умри, несчастная!») шаблонен, но не противен... Все это такие милые штучки, понятные людям, привычным друг к другу. Все это повторение одного и того же (а в спектакле дважды будут показаны семейные приемы у Туркиных) их не утомляет, потому что это «свое», удобное, как старый халат.
Они любят друг друга. И потому Вере Иосифовне прощается излишек жеманства, и чрезмерность взятого на себя «амплуа» гранд-кокет («ах ты цыпка, баловница» – любовно говорит ей супруг и Мария Шастина замечательно-точно играет и «цыпку», и «баловницу», и легкость нрава своей героини). Потому повторяющиеся из года в год шутки и анекдоты Ивана Петровича Александра Колясникова не надоедают – просто они стали частью жизненного ритуала, в котором всё заканчивается чудесным чаепитием с мёдом и вкусными печеньями. Длинная домашняя вязаная кофта отца семейства – лучший атрибут покойной домашности. В общем, у Олега Долина (не знаю, задумывал он так или нет, но кажется, что все же я права) получилось посмотреть на Туркиных с симпатией, прощая им заранее все их не вредные актёрничанья и театральные чрезмерности простодушной, в сущности, жизни. (Чего стоит только та святая суета в доме перед приездом Старцева с предложением замужества Котику! Конечно, Старцев родителями Кати заранее нежно любим – не зря они вытаскивают из сундука заветное: фото из альбома «Котик в детстве», и велосипедик, и ползунки. Все эти родительские святыньки хранятся, и к ним всегда при случае с аккуратной нежностью притрагиваются…).
Но прежде, чем говорить о стержневой истории спектакля (истории Котика и Старцева), я должна сказать еще об одном, придуманной театром, параллельном пластическом театральном тексте. Олег Долин сделал действующими лицами Графиню и Художника из романа «не о жизни», который написала Вера Иосифовна Туркина. Перед нами тоже жеманница в красном, но из старинного театра и снова отелло-художник в балахоне и пижмах – будто с испанской гравюры. Ирина Смирнова и Павел Юдин (как сценические двойники) хореографией своих пантомим все время доводят до предела события жизни, привычки и переживания главных персонажей. Остро-театрально, с изящной иронией «переводят» они происходящее в жизни семейства Туркиных на грубый язык театра, обозначающего чувства (напомним, что Вера Иосифовна тоже жеманница, а супруг её и отец семейства – актер и ревнивец). Этакий пародийный «материально-телесный» карнавал, что устраивают Графиня и Художник на протяжении почти всего сценического действия, накладывается как ассоциативная ироничная тень на тот серьёз чувств, в котором живут Туркины. Пантомима буквально куражливо комментирует течение эмоциональной жизни и любовных отношений в семействе Туркиных (а потом и у Котика со Старцевым).
Так возникает оппозиция реальность – иллюзия, столь важная, мне кажется, для внутреннего сюжета чеховского рассказа и для режиссерской концепции. Мне эта безмолвно работающая пара из «романа» многое сказала. В их пантомиме, преувеливающей ситуации до театральной пошлости, доводящей до нелепости человеческие страсти, которыми живут герои, право, было своеобразное (грубое), но предупреждение! И я бы даже сказала – требование точной самооценки, которой часто лишены главные чеховские герои. Культурный энтузиазм, увы, не всегда спасительный. В результате возник эффект сопереживания – не случайно они (Ирина Смирнова и Павел Юдин) с очень серьезными, «своими» (а не персонажей из романа) лицами, строго и торжественно в финале закроют занавес.
Котик и Старцев
Конечно, тут, в них, Котике и Старцеве, узел и драматический нерв спектакля.
Каким наполненным (ожиданием хорошего) был первый выход на сцену Старцева/Юрия Поляка (визит к семейству Туркиных)! Вот уж не от моды, а от натуры, он подтянуто интеллигентен (работа, честная работа, делает мужчину таковым). Хорош! И особенно хорош он рядом с прелестной, бойкой и очень живой Катей. Это видно всем – гостям и прислуге, родителям и нам, зрителям. Ну пара, просто пара! B этот непередаваемый словами эмоциональный багаж молодости актеры запросто удерживают в своих героях. Прекрасны мизансцены юной игры, совместное беззаботное «валяние дурака». Прекрасна игра взоров (Ася Домская и Юрий Поляк владеют этим искусством – «бросить взор»). И как мы его, молодого Старцева, понимаем: ему не важно, совсем не важно, что играла она на рояле дурно, однообразно и будто не звуки, а камни сыпались с горы. Он любовался ей, её энергией, рожденной трудным пассажем, её локоном, силой её возбуждения. Он видел перед собой чистое существо, изящное и молодое.
Через год он сделает ей предложение. Сын дьячка, он вполне понимает, что есть семейная жизнь. Но получает отказ. Удивлен, не ожидал, самолюбие оскорблено. Но…никакой яростной (а даже и не яростной) защиты своей любви! Как отвратительно быстро успокоился, всего-то три дня и «валилось дело из рук»! Личный комфорт именно тогда стал навсегда предпочтительнее любви-женитьбы («Сколько хлопот, однако!» – решит вскоре он, вспоминая своё намерение жениться).
Но, в таком случае, что это было, если только три дня было нужно, чтобы это исчезло?
Ответ, на мой вкус, стоит искать в сцене «на кладбище». Да, перед нами уже вполне экзальтированная (декадентская) идейка Котика/Кати – «свидание на кладбище». Милой, летящей, искренней девушке Кате нравятся новые «права декадентства» – она весело курит пахитоску, назначает «мистическое свидание» на кладбище (и не приходит); она намерена покинуть семейство и укатить в Москву (за творчеством, свободой и культурной артистической работой!).
Перемена состояний Старцева в обширной сцене «На кладбище» снова дается чисто пластическими средствами: оживают мраморные памятники, в том числе итальянской певице, девушки в белых покрывалах и воздушных туниках изображают «вечную женственность» (символисты уже входили в моду!) и «вечную любовь». Уже сквозит похотью Серебряного века и дешевой мистикой (конечно, чеховская усмешка тут крайне уместна). Юрий Поляк играет сдвиг чувственности в сторону страстного воображения (поцелуев, объятий), прекрасные тела статуй своей красотой томили его, а прямо сказать – соблазнился он оком и размечтался, разгорелся он сердцем. Потом, при встрече с реальной и живой Катей-Котиком, он перенесет на нее свой чувственный плотской восторг – и, пожалуй, живая Катя уступает необременительной прекрасности мертвого («Остановись, пока не поздно!» – шептал некий внутренний голос Старцеву прямо перед намерением сделать Котику предложение). Как хотите, но мертвая красота – удобнее и безопаснее! Так получается и у Старцева (как я поняла).
У Чехова Катя, отказав Старцеву в его брачных намерениях, уезжает в столицу и о ней ничего не известно, до следующего, через четыре года, возвращения в родительский дом.
Театр значительно укрупнил её судьбу, снова обратившись к пластическому тексту (но, одновременно, авторскую речь отдал режиссер тоже этой героине, выделив её еще и таким образом).
«Сильфидная» в первой части спектакля Ася Домская на глазах (в московский период) стала Катериной Ивановной. Мало того, по психотипу абсолютно достоевской героиней (все время, глядя на работу актрисы, я думала о Екатерине Ивановне Мармеладовой, тоже дворянке). «Взгляд ее резок и неподвижен, глаза блестят как в лихорадке, губы запеклись, дыхание неровное и прерывистое» – это именно и играет Ася Домская. Провинциальная мечтательность её героини разбилась о жизнь. Вместо консерватории – тапёрство в трактире. Вместо свободы – падение в самый дрязг жизни, когда валяешься ветошкой, а люди большого города всё идут и идут. И всё мимо, мимо, мимо. Судьбу Катерины Ивановны актриса играет, на мой вкус, с некоторым неоправданным перебором для Чехова (босоножкой и нищенкой, и совсем уж фальшивой, дешевой декаденткой ей было попросту не стать при всём желании – вряд ли родители наказали её тем, что отказали в содержании, даже если она и уехала самовольно!). Тем не менее, пластический рисунок психологических состояний Кати, с большой артистической силой сыгранный Асей Домской, представляется нужной и отлично придуманной историей (хотя и не выстроенной до конца). Придуманной для того, чтобы в полную силу дать актерам сыграть драму второго объяснения со Старцевым (через четыре года).
Оба они уже другие. Катя страдала – Старцев копил. Кате больше не кажется «обременением» ни семейная жизнь, ни родительский дом (режиссер добавляет еще и чувствительную мизансцену смерти Веры Иосифовны). Сцена встречи Кати и Старцева отлично драматизирована: нет у Катерины Ивановны больше легкости натуры, но нет уже и протеста (в Москву, к свободе творчества!), а только почти заискивающее всматривание в лицо, вдруг ставшее теперь дорогим. Но сейчас уже ею пренебрегли, её оставили. (Финальное метание между двух дверей, каждая из которых впускает героиню «в никуда» – читается как требование принять решение, которое пока не может быть найдено). С противной практичностью и элементарностью выстроивший незамысловатую схему жизни Старцев, хотя и видит перемены в ней, но они скорее раздражают. Она быстро становится ему не интересна. Совсем. Старцев стал Ионычем.
Иона и Ионыч
Эти слова о любви у Чехова говорит Катерине Старцев: «О, как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах». В спектакле их произносят трижды (если не чаще): Старцев, Катерина Ивановна и, насколько помню, кто-то из родителей. Да, режиссер говорит с нами о любви. Но разрешить «вопрос о любви» оказывается труднее трудного. Чувственная (и в этом своем качестве тоже весьма практичная) любовь Старцева к Кате быстро выдохлась и исчезла. Страдательное чувство жизни в самой Кате, требующее поддержки любовью не чужого ей человека, опоры в нём не находит.
Между тем, суть истории как раз в том, что носящий отчество пророка Ионы, Дмитрий Старцев стал для всех только Ионычем (не Ионовичем). Пародией на самого себя будет он выставлен режиссером (гротескная квадратная фигура, что поперек себя шире, в богатой мехами шубе, подолом которой хоть пол мети). Теперь Ионыч – врач-капиталист, давно бросивший самоотверженную работу в земской больнице и перешедший на частную доходную (сытую и более комфортную) врачебную практику в городе. Скатился вниз, к «лопуху на могиле». Забыл о бессмертии души сын дьячка, которое так дивно (помимо чувственного томления), и так недавно, ещё ощущала душа его в кладбищенской ночной тишине. Ощущала, как «присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную».
Да, без Вечности, вопрос о любви не разрешить.
Пророк Иона, мы знаем, пробыл во чреве кита (большой рыбы) три дня. В аду, в Шеоле, в царстве мертвых пребывал Иона (большая рыба – это сатана). И через три дня он вышел – воскрес, знаменуя смерть и воскресение Спасителя. Кстати, Старцев первый раз увидел Катю как раз сразу после сразу после Вознесения (а Чехов зря такими уточнениями не бросался).
Да, Ионыч звучит как кличка. Ионыч тоже спускает в ад – во чрево удушающего позитивизма и накопительства. Бездну погибели. Самое ужасное, что этого своего срыва в бездну он и не почувствовал даже, судя по одеревенелой мощи его фигуры (душа и плоть равно ожирели).
Духовные песнопения, что включены в спектакль, скорее дают эмоциональную иллюстрацию к истории Кати, но, мне показалось, что все же режиссер не увидел так (христиански-трезвенно) Ионыча. И я, конечно, тут могу только сожалеть, понимая, как далеки наши спектакли в целом от такого умозрения, давно изгнанного из театра.
P/S
Возможно, я сейчас дописываю несколько размытый и открытый финал спектакля… И все же, историю, сыгранную в спектакле вахтанговцев, вижу так: именно Катя (Катерина Ивановна) Аси Домской выведет нас из тупика, куда завёл Ионыч. Не случайно спектакль начинается с «задумчивой» (и что очень важно – при этом созерцательной) мизансцены: перед одним единственным окном сидит одинокая женщина и говорит раздумчиво о людях и их жизни. А в финале она же, будто пришпиленная к планшету бабочка, будет стоять «впечатанной» в дверь – стоять в изломанной и неудобной позе. А на авансцене жадные люди жадными руками станут потрошить тот самый сокровенный чемоданчик, в котором хранились её детские игрушки и прочие домашние святыньки…
И все же… И все же в Катерине Ивановне есть трудное личностное содержание – ей придётся смиренно принять потери своей жизни... Только до этого надо ей ещё сердцем дочувствоваться. А вот Ионычу, видно, через 19 лет, суждено всё потерять. И кто знает, кто знает, может и в нём тогда переворот свершится?
ФОТО: https://musecube.org/photo-all/photo-theatre/ionych-teatr-im-evg-vahtangova-25-11-2024-fotoreportazh/