Андрей Убогий: История на сцене через предметный мир
Предваряя научно-творческую конференцию «Голоса истории: современная историческая драматургия» и лаборатория исторической драматургии ИСТОРИЯ.DOC литсотрудники фонда «Культурная политика» решили дать слово нашим лауреатам и участникам проекта, поместив их в КРАСНЫЙ РЯД РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Нетрудно предположить, что я, автор пьесы «Музей исчезнувших вещей», питаю к предметам прошлого особую нежность. Думаю, и не я один: кто из нас равнодушно касался того, что держала рука наших предков?
Прежде всего: предметы честны. В них нет самолюбия или корысти, либо какого-нибудь политического интереса: они, выражаясь юридическим языком, выступают в качестве идеальных свидетелей. Чего уж никак не скажешь о людях, которые вспоминают о прошлом – или, тем более, сочиняют о нём исторические романы. Как кто-то остроумно заметил, история – это мнение победителя; но побеждают, как мы с вами знаем, далеко не всегда самые лучшие и правдивые. Но, даже если историк твёрдо решил держаться истины – неотступная тень пилатовского вопроса всё равно будет смущать его душу и мысли. А вот предметы из прошлого, похоже, не очень-то озабочены и смущены сложным поиском ускользающей истины: они просто, самим фактом собственного существования, смиренно и честно свидетельствуют о минувшем.
Фото автора
Старинные предметы служат своего рода аккумулятором нашего знания, памяти, чувства – всего того, что способно приблизить к нам прошлое. Эти предметы – как будто узлы, в которых пространство и время скручены так неразрывно и туго, что невозможно одно отделить от другого. Тут мы могли бы призвать на помощь физиков-теоретиков: пусть бы они порассуждали о четырёхмерном пространстве-времени и о том, как пространство становится временем, а время – пространством. Не забудем, что именно время, со всей его неуловимо-загадочной сложностью, является главным героем исторической драматургии – а предметы старинного быта служат ему, времени, как бы сценическими костюмами.
И, наверное, каждый из нас наблюдал, каким образом бытовой заурядный предмет, отслужив свою службу, становится чуть ли не экспонатом музея – или, что почти то же самое, персонажем в театре исторической драматургии. Сначала старая вещь превращается просто-напросто в мусор и хлам: то ли она поломалась, то ли износилась, то ли вышла из моды. Но, к счастью, живёт в нашем сердце жалость к старым вещам, и мы порой медлим с ними бесповоротно расстаться, заменяя казнь – ссылкой. То есть, вместо мусорного бачка, отправляем отслужившую вещь с глаз долой: в чулан, на чердак, в гараж или дачный сарай. И вот проходит какое-то время, порою немалое – и мы (или наши дети и внуки), обнаружив средь рухляди эту самую вещь, вдруг с изумлением восклицаем: «Да это же – музейный экспонат!»
В наши дни срок, за который предметы выходят из употребления, сокращается стремительно и неумолимо. Предметный мир вообще начинает быть призрачным – одноразовым или виртуальным – и это не может не сказаться на нас, людях, этот мир порождающих и от этого мира зависящих. Только представить: тысячи лет бытовая жизнь человека почти не менялась. Мир вещей, окружавший Сократа или Марка Аврелия – был примерно таким же, как мир, окружавший Шекспира, Сервантеса, Пушкина. Люди писали перьями при свечах, сражались мечами и шпагами, да ездили на лошадях – и так длилось целые тысячелетия. И лишь в 19 веке – веке пара и электричества – начались перемены под названием «научно-технический прогресс». А ныне лицо предметного мира меняется так быстро, что мы порою не успеваем запомнить ни облика, ни имён тех предметов, что мелькают пред нами. И если раньше предметы нередко переживали людей – вещи деда служили и внукам, и правнукам – то теперь, наоборот, люди переживают предметы, которые остаются лишь разве в музеях – и в памяти. Настоящее так стремительно превращается в прошлое, что история, можно сказать, дышит нам с вами в затылок и наступает на пятки: то, чему мы были свидетели в дни нашей юности, для нынешней молодёжи почти так же загадочно и незнакомо, как эпоха какого-нибудь палеолита. Представьте, что к нам явился бы живой неандерталец и стал бы объяснять технологию изготовления каменного топора или ловушки для мамонта. Вот, похоже, такими неандертальцами для молодёжи теперь являемся мы, люди прошлого века – со своей исторической памятью и ностальгией по старым предметам. Иными словами: из зрителей в театре истории мы сами стремительно превращаемся в его персонажей. Сознавать это несколько дико и чуть жутковато – но, вместе с тем, интересно и плодотворно. И это же приподнимает нас с вами – нашу жизнь, нашу память о прошлом, наш опыт – на некие словно котурны: мы не просто какие-то там пожилые гражданки и граждане, а актёры в той пьесе, которую ставит сама история – с нашим живым и посильным участием.
И тут мы выходим ещё к одной важной теме и мысли – к тому, что Джеймс Джойс назвал «величием тривиального». О грандиозных событиях и знаменитых людях так ли, иначе – но напишут и вспомнят, и даже выведут их на подмостки театра. А вот как быть с обыденной жизнью обычных людей? Ведь истинных драм и трагедий, и хитросплетений судьбы в такой жизни не меньше – а, может, и больше – чем в жизни каких-нибудь полководцев или монархов. И если пьеса написана о великих, то она – всего лишь о великих; если же пьеса изображает обычных людей в их обыденной жизни, то она – обо всех нас.
Вот на этом и держится моё чувство истории и представление об исторической драматургии. На сцене мне интересны истории предметно-конкретные и осязаемо достоверные – те, в которых старинные вещи играют свои, очень важные, роли – и, вместе с тем, интересны истории, говорящие нам об обыденном – то есть всеобщем.
Калуга, 2017 г.