Из книги Концепт "русская культура" и современные практики культурного наследования
Концепция «опасности русской культуры» сложилась, как ни странно, именно в советское время: в те самые знаменитые «шестидесятые годы», когда «сверху» была проведена «либерализация культуры», и когда непредвиденным итогом её стало появление в культурном советском поле нового типа – «деревенщиков», реально и сознательно «реставрирующих» права русской культуры.
Интеллектуальной светскости столичных носителей культуры принято и сегодня противопоставлять «выходцев из народа», которые, будто не умея приспособиться к изощренной культурной среде, не обладая её навыками и умениями выработали «положительный эстетический идеал». То есть, при такой трактовке, положительный идеал русских писателей XX века («деревенщиков») вырабатывался от культурной дремучести, недостаточности, ущербности. В нем не видели груза наследия. «Чем сильнее ощущалась невозможность приспособления к новой среде, тем изобретательнее становились тактики самозащиты, вырабатываемые отверженными», – утверждает исследователь А.И. Разувалова [Статья «Писатели - «деревенщики» в поисках оппонента: эстетика конфронтации и этика солидарности». Новое литературное обозрение. № 119 (1-2013)]. Автор пытается доказать, что с точки зрения культурной элиты советского времени, они – «деревенские» писатели – и были, и полагали сами себя «отверженными». Именно этот комплекс, его «природная сущность», – продолжает исследовательница, требовал выдвигать и отстаивать такие главные критерии в искусстве как «правда», «искренность», ориентация на оценку непрофессионального зрителя, «безыскусность», «непосредственность», где герой, – «не посаженный на науку поведения» (Внутренняя цитата из Шукшина В.М. «Если бы знать»). Эти критерии, полагает она, были необходимым условием «тождества “природной” сущности» писателей русско-крестьянского типа. Исследователь совершенно не видит, что если это – «природная сущность», то она каким-то не ясным исследователю образом совпадала с сущностями более общими, – главными константами-смыслами русской культуры, поскольку все перечисленные признаки мы без труда обнаружим у Пушкина, у Тютчева, у Толстого, которые, как известно, были аристократами, а отнюдь не выходцами из народа. Этот «эффект» подлинно-высокой культуры, её доступной понятности, с вязан со способностью художника-личности быть личностью народной одновременно, и присущ он, как правило, творцам, а не культурным конструкторам и инструкторам.
Идея «высвобождение из-под власти культурных норм», на которой настаивает автор статьи, – норм, диктуемых «продвинутыми» культурными группами советского времени, видится в статье как «самозашита» «деревенщиков», как кристаллизация типа культуры «от противного» (мол, если вы не пускаете в ваш высокоинтеллектуальный круг, то мы нарочно будем его презирать и опрощаться, несмотря на то, что прежде, когда мы шли в элитные вузы как ВГИК или Литинститут, принадлежность к вам полагали значимой). Нельзя не согласиться, что такой «вызов опрощением» присутствовал в поведении названного круга писателей – в виде культурной формы «простака», «человека из народа», но он не был главным. «Так, к предвосхищающему насмешки «опрощению» прибегал Ф. Абрамов, который, по свидетельству М. Кагана, среди «ленинградских "аборигенов", выросших в интеллигентных семьях, говоривших на иностранных языках, знавших собрания Эрмитажа и Русского музея, завсегдатаев театров и филармонических концертов», «комплексовал» и старался скрыть это, нарочито усиливая свои социальные приметы» (там же). И опять-таки этот «прием» был не нов – вспомним босоногого Л.Н. Толстого на знаменитом И.Е. Репина (1844-1930), – Толстого, с его категорическим призывом к опрощению. Нет никаких оснований полагать, что в литературе писателей-деревенщиков дух творчества был ниже уровня «городских» – Д. Гранина или Ю. Трифонова и др. Скорее русский язык «деревенщиков», с его опорой на «разнообразие местностей» (термин Ап. Григорьева) был много богаче языка «горожан-шестидесятников».
Мы полагаем, что перед нами не просто «борьба с культурными нормами» и «риторика разделения», отраженная в бытовом поведении писателей, но конечно, это была духовная борьба, именно поэтому В.И. Белов имел право сказать, что отчуждение Василия Шукшин во ВГИКе, – это «...отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым» [«Тяжесть креста»]. Вся сущность вопроса состояла в том, что у каждого народа есть «свой тип нормальности и своя мера совершенства» [Ильин Н. Трагедия русской философии]. Борьба писателей-деревенщиков и критиков, их поддерживающих – это была борьба за свою самобытность, русскость, пусть и не всегда в полном интеллектуальном объеме осмысленная ими в истории. А сегодня мы видим, что современные исследователи маскируют её «плебейскостью», «виктимностью», «рессентиментностью», – как это делает автор «Нового литературного обозрения» (НЛО). Однако за этими научными терминами стоит вполне конкретная реальность. «Ресентимент» – это чувство враждебности к тому, что субъект считает причиной своих неудач (к «врагу»), бессильная зависть, мучительное осознание «тщетности попыток повысить свой статус в жизни или в обществе» [Философские теории рессентимента], а «виктимология» изучает поведение жертв и преступников; «виктимный человек» занимает в решениях пассивную позицию и всегда ищет руководства, чтобы ей подчиниться. Описывая в этих терминах культурный тип писателей «деревенщиков», автор совершает определенное культурное действие: маргинализирует данный тип культуры и тип личности, ей принадлежащий.
Автор НЛО (издательством руководит И. Прохорова), являющегося рупором «новой культуры либерализма», продолжая тему «отчуждения», утверждает: «На эмоциональном уровне как «отчуждение» представители подчиненных групп переживали социальную дистанцию, отделяющую их в пространстве культуры от группы привилегированной. Ответственность за выстраивание и поддержание такой дистанции Белов всецело возлагал на кинематографическую элиту, стремившуюся, по версии автора, с помощью интриг и навешивания оскорбительных ярлыков нейтрализовать амбиции опасного конкурента из «плебейской» среды. Дело, однако, в том, что дистанция будущим «деревенщикам» была нужна не меньше, чем элите, отделявшей себя от групп, не обладавших достаточным культурным капиталом. Дистанция между ними и широко понимаемой элитой, которая концентрировала в своих руках культурный и символический капитал, стимулировала конструирование противостояния условному Другому и оправдывала конфронтацию с ним. Сама потребность в противостоянии, готовность к азартной игре «на чужом поле» с целью взять реванш за былые унижения задавались крестьянским габитусом и были важнейшими элементами социальной идентичности писателя — «выходца из народа». «Изобретенное» или реальное противостояние позволяло аккумулировать ресурсы для изменения баланса сил в свою пользу, использовать фору, которую давало бывшим крестьянам умение ограничивать себя и сосредоточенно работать в ситуации предельного напряжения» [Разувалова].
Группы, «обладающие определенным культурным капиталом», представляющие своеобразную «культурную диаспору» внутри советской культуры, не были, на наш взгляд, носителями национального культурного сознания, но либерализировали советский интернационализм – в духовном плане именно они и стали продолжателями и наследниками традиции «Серебряного века», куда входила непременная «оппозиционная» ориентация на продвижение «пострадавших» от режима писателей, но поддержку очень выборочную – русские «крестьянские поэты», растрелянные в XX-ом веке, не получили никакой поддержки ни на протяжении XX века, ни сегодня. Показателен, например, такой факт: в городе Сокол Вологодской области было объявлено о намерение создать музей Анастасии Цветаевой, которая проживала здесь вместе с ссыльным сыном два года, несмотря на то, что в стране 10 музеев Марины Цветаевой, в том числе, в одном из них расположен мемориал Анастасии – то есть, память сестры знаменитого поэта уже увековечена. И хотя в том же Соколе родился, жил расстрелянный крестьянский поэт Алексей Ганин (1893-1925) по ложному обвинению в принадлежности к «ордену русских фашистов», но реабилитированный посмертно в 1966 году, о музее его имени и его памяти нет и не было речи, хотя вклад его в русскую литературу, поэта круга с Н. Клюева, С. Есенина, П. Орешкина, А. Блока и его значимость для русской культуры, несомненно, более существенная, чем Анастасии Цветаевой…
Сам факт отделения себя (носителей «высокой культуры», знающих иностранные языки и понимающих язык авангардистов начала XX века) – сам факт некоторого презрения к крестьянским, действительно народ представляющим, писателям русских глубинок, выводит, на наш взгляд, «культурную элиту» за пределы национальной культуры.
Поскольку ситуации «дистанции», «разделения», «конфронтации» не изменило и новое время культуры, в которой по-прежнему, и примерно с теми же приметами социальной и культурной идентичности существуют направления культур-патриотов и культур-либералов, – постольку нам еще раз придется повторить: перед нами как в прошлые века (так и в нынешний) развертывается более существенная картина. Картина духовной борьбы, действие которой происходит как на внешнем поле культуры, так и во внутреннем мире (в культурном самосознании) творцов культуры.
2019 г.