Владимир Панков поставил в Театре «Et Cetera» «Утиную охоту» А.Вампилова в своем фирменном стиле soundrama
Войти в спектакль лично мне удалось только во втором действии. Я смотрела его 3 ноября. И как-то совсем не театральный красный гроб, с которым играли на сцене, сидел гвоздем в голове…Разбившийся самолет, дичь хэллоуина накануне – все стало преддверием спектакля. Стояло близ, при дверях души… Буквально. И всё настраивало на сопротивление – на смысловой протест по отношению к не-жизни Зилова.
Я не пишу рецензии, но просто даю комментарий «на полях спектакля». Все-таки спектакль хочется удержать в своей жизни и потом, быть может, вернуться к нему.
Владимир Панков «Утиную охоту» перевел в готику (с ее тайной, мистикой и ужасом). А главный ключ к его черной драме о не-любви, о тоске женщин, о безволии мужчин, едва различимых не только в интерьере казенно-скучного ЦБТИ, но и в жизни – главный ключ её в депрессивности.
Да, Антон Пахомов – не артист, а «облако в штанах». Гуттаперчивый. Гибкий. С огромной душевной «растяжкой» (хотя местами его интонации страшно напоминали модную ныне слегка приблатненную манеру одного актера, когда он «оказывается в руках» одного режиссера). Да, его Зилов – существо убитое. Не совсем живой, но будто бы и не совсем мертвый. Оболочка человека. Тут даже не надо и душу черту выгодно продавать. Она странным образом уже давно и кем-то вынута. И доказательством тому является, на мой взгляд, его тупое неумение чувствовать любовь, различать её в мире, слышать, видеть, чувствовать её и отвечать на неё. Мизансцена, когда он говорит «слова любви» сначала жене, а потом (не заметив, что режиссер «подменил» жену другой женщиной), не останавливаясь, продолжает говорить все то же и ей, – мизансцена эта страшно точная. (А Зилов, и вправду, слова просто произносит – за словами не стоит никакой реальности. Слова и реальность в этом спектакле вообще пребывают в состоянии полного развоплощение; никак не сцеплены друг с – другом за редким исключением. И «исключения» связаны с женщинами – они у Владимир Панкова всё еще любящие (то есть обладающие главным сокровищем жизни). И это поразительно. И это – щедро. И это как-то просто по-мужски. Кажется, что женщины Панкова удивляют…)
Дерпрессивна жизнь, зато весела покойницкая тема (старухи-невесты, как символы смерти, все в белом; и старухи-плакальщицы, напротив, – в примитивных своих одежках весьма деятельны и бодры), таскание по сцене венка и гроба, превращение его то в сиденье, то в ложе, то в лодку… Как-то все это неловко. Как-то все это немного стыдно. И не получается никакой большой и серьезной мысли о жизни. И не получается никакого «праздника смерти» и веселых похорон. Мифа не выходит. Зато отсылает к «игре в покойников» для детей (есть такая жуткая серия кукол-мертвецов). Зато напоминает тяжелое похмелье все это «гробовое веселье» спектакля.
Миф к смерти относится серьезно.
Да, спектакль держит музыка (это отдельная и большая тема), замечательные песни, живые голоса инструментов и бурятский фольк (горловое, шаманское пение-говорение-вой-плач-заклинание-заговаривание). С музыкантами связан свет. Силуэты в окнах дают отдохновение глазу. Свет там, за шестью большими окнами, кажущимися будто бы проходами в другой мир. Все остальное сценическое пространство – больное. Напоминает обшарпанные казенные коридоры. (Жалкая мебель, железная кровать с панцирной сеткой, одинаковые столы, противно повторяющее друг друга как сами будни, как дикие тупые пьянки, как вымученные праздники, как исступленные драки, для которых не нужен повод и не требуется объяснение…). И эта страшно обворованная жизнь украшена лишь красным пятном «Запорожца», да красным гробом на белой подкладке…
Женщины? Да, в них больше характерности, норова, различимости. Они все и всегда хотят любви и дома («Дом стоит, свет, горит», – звучит песня Цоя). Они все равно любят этих мужчин – ведь любовь в них созрела раньше, чем появился их мужчина. Вот и отдают они свою любовь тем, какие есть. А есть исключительно похожие, как из инкубатора – разные калибры одного и того же, то есть Зилова.
Все актрисы запоминаются: и А.Белянская (Галина), и Н.Благих (Вера), и Марина Чуракова (Валерия). Но одна женская роль выделена (собственно это сделал сам режиссер) – это Ирина, ставшая в спектакле буряткой (Сэсэг Хапсасова). А почему бы и нет? Ирина пропела-простонала-прокричала о себе всё – о чистоте и жарком чувстве, о дикой муке ревности, жажде, гневе, покорности, тайной надежде, боли…
В спектакле есть мужской драйв (несмотря на то, что «мужской коллектив» тут явно не способен выполнять пятилетки за три года и вообще совершать поступки). Поиграть с ружьем – какой мужик откажется?!
В спектакле нагло берут на мушку публику. Неприятно.
…Но суть-то в том, что нет уже утиной охоты. И уток давно всех перебили – остались только принты этих уток на одежде.
А вообще-то, эта живая подлинная вода на сцене, которую никто из героев не замечает, заставляют думать о том, что апокалипсис тихо-тихо, медленно-медленно подкрадывается… Потоп уже начался, уже подтапливает Землю («Бог увидел, что Земля стала негодной» – наставительным голосом читают в спектакле). Только эти знаки еще никто не читает, как и вдруг проросшие травой резиновые сапоги: то ли мертвая и живая материи поменялись своими местами? То ли люди буквально тонут в «болоте» как символе дрязга жизни и её ничтожности? То ли это уже искусственная трава? И она – это всё, что осталось от живой травы пожней, где только и возможна утиная охота.
Охота. Хотение. Воля. Обзор жизни с другой высоты…
Но это всё уже за «кадром» спектакля Владимира Панкова. Режиссера дерзкого, настырно не желающего быть приятным публике. Если Зилов в его спектакле катастрофически не способен к выбору, к поступку, – то режиссер, напротив, наотмашь прибил «время Вампилова» как ублюдочное и пропойное… Встряхнул недавнее столетие…
Вот как только быть с милостью мира?
Она ведь не зависит от общественного строя и количества зиловых на единицу культурной площади.