Сильная моя родина

Сквозь детский взгляд

Я не назову свою родину «тихой». Я назову ее сильной.

Сильная моя родина!

В детстве я не думала о той силе, что дарит родина. Мы просто так жили – вольно и счастливо вдыхая травы родины, вбирая зрачком ее непомерные просторы и манящие дали, радуясь утреннему мычанию коров, уходящих на пастбище с той же детской беззаботностью, как и огромным шапкам сахарной ваты, которую дед покупал нам на сабантуе в березовой роще. Да, у нас у русских, весенний праздник проводов зимы, в пору моего детства назывался запросто по-татарски – «сабантуй», несмотря на то, что русские забавы на нем преобладали. Давно татары жили в Таре. Мы – «на горе», они – «под горой». У отца был друг, татарин Нариман. И более веселой дружбы я не знала: разные привычки и традиции становились источником постоянных розыгрышей к всеобщему удовольствию детворы и взрослых.

Всё со всем было связано. И все со всеми.

Дом, осенняя уборка картофеля, июльский сенокос, с непременным «монастырским чаем», завариваемым дедом из белоголовника и забелённым молоком от нашей Красотки; страстная любовь к литературе и воздух хлебного поля; вкус черемухового варенья, бабушкиных пасхальных куличей, испеченных в русской печи и украшенных крестами и птичками, и бодрящий дух густой жирной земли, оттаивающий после зимних холодов. Только там, в Таре, и только в детстве я видела несущиеся бурные ручьи. Весна идет! Они звенели, бурлили, весело бежали, унося наши бумажные кораблики.

Но главным человеком был дед. Дмитрий Егорович Овчинников – участник Великой Отечественной Войны, разведчик, он второй раз был ранен в 1945-ом в Австрии. Именно дед был нашим воспитателем и другом, сохраняющим в секрете «войну подушками», если вдруг родители уезжали с ночевкой. Я никогда не слышала от него грубого слова и нервной интонации. У нас, трех сестер, был свой ритуал общения с ним. Всё то, что никто не мог – наш дед мог всегда.

А вот чеховский сюжет в нашей жизни завершился иначе: «В Москву, в Москву, в Москву!» «В пьесе А.П. Чехова "Три сестры" (1901), – говорит современный интерпретатор, – эту фразу с тоской повторяют сестры, задыхающиеся в тине провинциальной жизни, но не имеющие воли из нее выбраться». Ну, допустим, мы, – тоже три сестры (я, Ирина и Татьяна) – никакой «тины» провинциальной жизни не чувствовали, но уехали исключительно потому, что младшие потянулись за мной, старшей, влекомой в столицу не тоской, но «классической силой» жизни – к большой культуре. Влекомой еще и чем-то таким, что заставило и Ломоносова уйти из семьи, чтобы учиться в Москве. Не дерзаю, конечно, стоять рядом с ним, но отчего же импульсу в нас не быть родственным?! Я ведь, проживая в своей Таре, точно знала, что в Москве гуляет по Никитскому бульвару новый Александр Сергеевич, а в актрисах Малого театра ничуть не меньше стати и сценического таланта, чем в Ермоловой, Федотовой или Никулиной-Косицкой.

Из Тары меня выманил театр. Я полюбила его, ни разу не побывав в нем и только слушая радиопостановки «Театра у микрофона». «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой…». Мама Таисия покорно выписывала театральные альбомы с фотографиями спектаклей, а по ночам (в полном уединении) я читала Станиславского «Моя жизнь в искусстве», еще не зная о «перекличке» с «Моей жизнью во Христе» св. пр. о. Иоанна Кронштадтского (но чувствуя в Станиславском служение).

Покидая Тару, естественно, я была уверена, что поймать свою «синюю птицу» – дело столь же необходимое, сколь и естественное. Но если Татьяну Ларину добрые родители повезли в Москву к зимним балам, то меня отправили в 16 лет в Омск, к родственникам, с целью художественной – посмотреть спектакли гремевшего тогда славными именами старинного Омского драматического театра. При моей «простонародной серьезности» и вере, что идеал (театр живой души) не отменим, ничем не заменим и всегда возможен, а также при несравненной легкости молодости уже не было иного выбора: в Москву! в Москву! в Москву!

И вот… Я вернулась в свой город. Древнюю Тару. К отеческим гробам дедушки и бабушки Анны. Я погрузилась в узнавания, в воспоминания, встречи, лекции, церковные праздничные службы.

А встречи были такие: с домами и с людьми, с которыми училась и рядышком жила. Я бросилась в места детства. Так долго-долго только памятью, но не взглядом касалась я старинной ручки и окон скромного домишки деда, нашей полянки перед родовым домом (а он стоит и глядится молодцом – у крепкого хозяина в руках), двора с лиственничным полом, где весной непременно устраивались большие качели…

Тара деревянная постарела. И как всякие старики, нуждается в срочной помощи. Памятник деревянной архитектуры, дом XIX века священника С.П. Александрова, просто вопиет об избавлении от «мерзости запустения»!

Знаменитые двухэтажные купеческие, мещанские и чиновные дома, безусловно, придают Таре «лица необщее выраженье». Деревянные дома как люди – всяк смотрит на особинку. Они из последних сил сопротивляются соседству рядом с ними пластиково-сайдинговых построек. Кажется, что в городе нет архитектора и вольность в мыслях и делах у строителей и хозяев новой формации необыкновенная! А между тем, именно деревянная Россия – самый настоящий символ русской культуры. Деревянные русские церкви – где еще в мире есть они? Цвет, запах, смысл русской цивилизации пропитан духом дерева. И если уж уточнять, где русский дух, где Русью пахнет? – так Тара вам ответит. Это – деревянный печной дух. И он еще сохраняется.

А прогулка по деревянному тротуару? В детстве мы по нему бегали, зато сейчас он и в Таре мало где сохранился. Практичный асфальт закатывает землю, делает ее «цивилизованной» и удобной, но зато навсегда лишает милой радости лавирования по деревянным узким дощечкам, и нарошному (но будто нечаянному) попаданию башмака в отменную лужу, отвечающую веселыми брызгами…. Говорят, что в Таре скоро сделают мемориальную улицу с древними деревянными тротуарами на федеральные деньги. Пора, пора столице отдавать долги провинции.

Кубометры и кубометры чистого дерева – да, это роскошь. И эту роскошь могут позволить себе только в России (правда, никто не счел, сколько кругляка бесценного угнали за границу, прежде чем у нас деревянный дом стал недоступной роскошью). Между тем как самые дорогие европейские машины приборную панель деревом украшают. Только украшают!

А вот у нас – еще стоят целые деревянные города! Такие как Тара. Только почему-то мы дерево бездарно обшиваем «европейской» пластиковой панелью…

Бесконечно жаль и деревянных окон, с узорными наличниками, ставенками и ставнями! Вместо них, таких разных, глядит на мир вставным искусственным глазом современный пластиковый стандарт (будто бельмо, занявшее весь глаз!). Так культура наглядно борется с бытовым прогрессом. Для того, чтобы сегодня ценить деревянную Россию, безусловно, нужно быть причастным культуре. Иначе – и сайдингом по дому лупцевать не жалко, и огромным рекламным шитом закрыть узорочье окон тоже рука поднимается… В Таре есть сильное краеведческое движение. Желательно, чтобы и начальство, и новые купчики-лавочники тоже как-то «приводились во вкус»…

Строение в «новом вкусе». Увы, в центре деревянной Тары.

В самом центре города идут раскопки – открыли крепостную стену «Княжей башни» древнего Тарского кремля, воеводскую усадьбу. Из дерева они, и лет этому дереву уже 300-400! Один исследователь назвал дерево «метафизическим материалом». Почему? Кто же не помнит Древа познания, с вкушения плодов которого и началась человеческая история как выход (изгнание) из Рая. По кольцам деревьев ведем мы и теперь счет времени. Древо и древность – общего корня! И помним мы, конечно, что Господь наш Иисус Христос родился в семье плотника, а распят на Деревянном Кресте – символе и святыне христиан. Дерево – оно чистое.

…Где свет бессмертья блещет

В «родимую сторонушку» позвал меня епископ Тарский и Тюкалинский Савватий. И снова какие-то скрытые токи делали свое дело, соединив в моей судьбе Русский Север, Москву и Сибирь. На тихой родине Николая Рубцова (любить которого в нашей семье полагается делом естественным) в Няндоме, в конце XIX столетия была построена церковь Зосимы и Савватия, живое чувство к которым на Русском Севере держалось и не иссякало с той поры, как Савватий принял постриг в Кирилловом Белозерском монастыре, что за Вологдой. …И вот надо же, Владыка Савватий огляделся окрест, да и решил укрепить Дни славянской письменности и культуры в Таре театральным фестивалем «Лики», публичными лекциями в общественных и значимых местах (такие лекции были в нашей культуре в чести до революции 1917 года). И вообще, – сделать этот славный государственный праздник личным для каждого, кто в нем участвует. Говоря иными словами – распространить осмысление наследия святых Кирилла и Мефодия на день сегодняшний, увидеть связь времен, услышать «епифанию красоты слова» и в «Литературе русской провинции», живые создатели которой собрались со всего Тарского благочиния.

Участники Дней славянской письменности в Таре с епископом Тарским и Тюкалинским Савватием.

Местное литературное сообщество представляли Наталья Кускова, Александр Дерюшев, Александр Тихонов, Ольга Старинская, Татьяна Синяк, Константин Атюрьевский, Ирина Шевелева, Любовь Новгородцева, Виктор Шаханин. Литературный клуб «Вечера на Александровской» – это вообще замечательное дело самоорганизации творческих людей. «Двадцать лет назад Татьяна Алексеевна Мальгавко создала клуб «Вечера на Александровской», – говорит Александр Тихонов, – и воспитала не одно поколение ребят, которые читают хорошие книги»… Сразу скажу, что просветительская программа фестиваля, конечно же, тоже нужна. Творческая группа артистов Омской филармонии представила спектакль-концерт «Капли на стекле» (в основании – творчество инока); а молодежный театр «Русский крест» (названный в память о Николая Мельникове и чтущий его творчество) показал композицию «Простите нас, звезды Господни!» по житиям св. царственных страстотерпцев. Он задел очень личные страницы и нашей семейной жизни…

Капитолина Кокшенева с тарскими писателями Ириной Шевелевой и Татьяной Синяк

Капитолина Кокшенева с тарским поэтом Александром Тихоновым

…В пору юности беспечной вообще легко было любить. Мы мало знали зла и мало знали о зле. Но вот бабушкин рассказ о раскулачивании, – помню хорошо.

Она, бывало, подойдет к окну и показывает, КАК ковырял снег на окне в их доме «дьявол и срамной бездельник», ставший вмиг начальничком-комиссаришкой, смевший явиться к ним в сапогах убитого бабушкиного брата. И сейчас вижу свою бабушку Анну, с какой-то непокоренной властью в голосе рассказывающей как выгнали их всех из дома, а потом «туда-сюда» возили сруб … «все места, изверги, найти не могли!». Пять бабушкиных братьев и мой растрелянный прадед, были похоронены, а вернее брошены в общую могилу на «старом» Тихвинском кладбище. Могильные же плиты успевших умереть до 1917 года, валялись в овраге как ненужный хлам. Теперь епархия часовню поставила, а местные писатели память подняли, – в стихи поместили, чтобы больше не пришлось видеть то, о чем написал молодой поэт Александр Тихонов: «Тащат колокол. Волоком»…

Архимандрит Софроний (Сахаров), православный подвижник XX века, говорил: «Люди странным образом избирают не лучшее, а нечто среднее. Не говорю - худшее, но среднее. Однако это среднее, когда каждый цепляется за него и не хочет расширить, это среднее все же становится тесным. Так, вся наша жизнь проходит в борьбе с теснотою сердца людей». [Письма близким людям. М., 1997. С. 54.]. И мне кажется, это очень важно для небольшого провинциального города – хотя бы несколько раз в году выступить за обыденные пределы, побороться с теснотою собственного сердца. Дать ему иное воздыхание, иную меру любви и грусти. И в кафедральном Спасском соборе, и на лекциях, и на спектаклях мной было замечено довольно много тарчан, кто подключил свою душу к празднику.

В нынешней Таре нельзя не заметить те подарки городу, которое совсем не щедрое «наше время» все же вынуждено было сделать. От имени вечности.

Из шести каменных церквей, сохранилась только Спасская. И теперь она, в белых новых «ризах», будто выступила вперед, без всякого усилия формируя вокруг себя главные пространственные смыслы города. Храмам в России и положено доминировать. Правда, свою доминанту высоты храмы сохраняют по преимуществу в провинции. Теперь и в Таре «…свет бессмертья блещет» белизной. Второй подарок – это явное восстановление в культурных правах истории города. Мы не знали дореволюционной истории, но у нас было историческое чувство, невольно рожденное от соприкосновения с предметами и вещами: например, в Доме детского творчества, в «кулинарном кружке», мы готовили еду на огромных дореволюционных плитах в старинной кухне купеческого дома. И это ужасно волновало, как и скрипучие деревянные лестницы в музыкальной школе или в Аптеке, имевшие явную дореволюционную долгую память. Впрочем, историческое чувство было и в семейном предании, – наши прабабушки жили долго и многие из нас их помнили. (Сегодня в центре города у каждого старинного дома стоят «мемориальные «растяжки», с коротким описанием того, чьей семье этот дом принадлежал – дело Светланы Заборовской, возглавляющей общество попечения о старой Таре).

И, наконец, третьей доминантой, связывающей в целое культурный ландшафт Тары, стал Северный драматический театр имени М.А. Ульянова (театр открыт в ноябре 2002 года, а в 2007 году ему присвоено имя знаменитого земляка; а в доме матери Ульянова, где прошли его детство и юность, был создан музей).

Горница в музее-квартире Михаила Ульянова в Таре

Театр малого города

Северный драматический театр находится в трехстах километрах от Омска, так что рассчитывать, что к нему на премьеры будут собираться театралы из областного центра (или столичная критика), ему не приходится. Никакие ловкие перья «ищущих выгоду», – тут её не найдут. Редкая птица «долетит» до города на Иртыше. А потому только то, что накоплено «внутри себя» – наработано актерами и режиссерами – и является их реальным богатством.

Театр в малом городе многое не может себе позволить: не может так оторваться от земли (от своих зрителей), что показывать им нечто, вызывающее (как это бывает на столичных спектаклях радикалов) тотальное бегство публики из зала. Раж самовыражения, художественное сладострастие, эстетическое дебоширство, активное разрушение морали как таковой – все это тоже невозможно в городе, где склад жизни вполне консервативен, степенен и покоен. «Донная жизнь» народа, слава Богу, пока сохраняется. И она, конечно, содержит в себе как благодатный потенциал устойчивости, так и возможную излишнюю лень.

Как христианину нужно ежедневно «тренировать» себя в молитве, так и культурные привычки в себе нужно развивать («сделайте нам красиво»! – это позиция сытой посредственности, которая не различает посещение театра и пивного бара).

Следовательно, как я понимаю, одна из важных задач театра малого города – найти плодотворные начала в своей внешней стесненности. Но ведь и делать усилия – связать зрителя с собой – можно очень по-разному. И кто сказал, что те театры, которые травмируют слух и зрение зрителя, пребывают в более «подлинном творческом состоянии», чем те, что сиднем сидят в своих малых городах и накапливают внутренний культурный капитал. Конечно, я говорю сейчас о тех полюсах и антитезах, которые очевидны на театральной карте России. И совсем не считаю, что театры малых городов должны оставаться без внимания критики и мыслящей России.

Константин Рехтин показал два спектакля в рамках фестиваля «Лики»: «Страна чудес» по рассказам протоиерея Андрея Ткачева и «Кошмар» по рассказам А.П.Чехова. Конечно, спектакли были выбраны особенные, так как, по сути, епархия и театр, задумали фестиваль нового типа: фестиваль, на котором творчество и вера пытаются преодолеть «века разлуки». Эмансипированная театральная культура, конечно же, не может заменить культуру церковную, личное Богообщение в литургии и опыт веры. И понимание этого Константином Рехтиным, его изначальное пред-ощущение, что в театральном искусстве можно только размышлять и представлять человека, стремящимся или не стремящегося к «заветам священным», – понимание этого позволяет ему сразу занять очень правильную художественную позицию. Законы построения спектаклей фестиваля «Лики» как раз так себя и обнаружили. Я бы назвала их так: серьезность (сосредоточенное внимание на человеке) и игра.

Играть героя рассказа – дело непростое. Актеры Северного театра выучены схватывать существо своего персонажа и выражать его не столько через подробный «длящийся психологизм» (рассказы не дают такой возможности), но именно через выпуклые детали актерской игры. Всякая роль тут – как забег на спринтерскую дистанцию. Она требует строжайшего отбора красок. Безупречную логику характера чеховских героев легко и точно отразили Василий Кулыгин и Роман Николаев (лидеры труппы), с равной степенью актерского азарта играющие чеховских персонажей разного социального происхождения. Разнообразие человеческих лиц волновало как Чехова, так и нынешнего автора – о. Андрея Ткачева. Народ ведь и складывается из лиц! «Чехов относился к России как врач, а на больного не кричат», – сказал А. Ремизов. Театр и о. Андрей Ткачев относятся к своим героям с любовью и теплом. (Это нынче тоже большая редкость, – я давно не видела на сцене не дуриков-идиотиков, когда артисты «играли в народ», но с сердечным сокрушением созданные народные типы).

«Кошмар». А.П.Чехова. Василий Кулыгин в роли доктора Кириллова

По сути, оба спектакля – это спектакли декалога. Всякий отдельный эпизод-рассказ есть торжество той или иной заповеди (и заповеди блаженств – тоже), с доминирующей среди них – «возлюби ближнего своего как самого себя».

Смешной и нелепый – рядом с грубыми мужиками – Гриша со скрипкой (Иван Шатов) умягчит сердца хулиганов Сен-Сансом. И вот они, прежде отнявшие деньги, все отдадут ему и проводят до дома. Мягкий и интеллигентный Илья Ильич (Александр Горбунов), архи-серьезно добывающий своему семейству по кирпичу на строительство храма (а купить три кирпича оказывается попросту невозможно, их можно только подарить), вдруг окажется человеком большой личной силы, способный преодолевать любые преграды ради благой цели; шумная и нелепая баба Ольги Горбуновой (ну, дура, – так ведь и при этом все же добра) умучит священника (работа Романа Николаева) никак не могущего понять, чем ей помочь; впрочем, тут и другие женские образы хороши – Натальи Климовой, Анастасии Хитровой. Кульминацией же станет история о таксисте Петровиче, сыгранная с тонкой актерской искренностью Василием Кулыгиным – внешняя грубоватость (но не хамство), удивление, что его может «мучить проповедь» аж два дня, желание понять, отчего она так его зацепила, продолжились тем, что герой Кулыгина совершил неожиданное и не выгодное для себя добро (подвез бесплатно старушку, да и еще ей денег дал - то есть просто так подарил ей радость)! Даже «тихая» фигура верующей тещи, появляющейся всегда в нужную минуту рядом с Петровичем (здорово выстроил режиссер пунктиры её появлений!) – даже эта почти бессловесная роль Анастасии Хитровой, важна и заметна в такого типа спектакле. Важна тем, что как раз в минуту сомнения и слабости эта нескладная теща (вылитая моя бабушка, – скажет иной зритель) незаметно становится «костылем» уклоняющемуся с честного и тесного пути зятя. (А я думала – не эти ли наши бабушки, хранящие высокую культуру веры и в атеистические годы, сейчас даже памятью о них возвращают нас к самим себе?!).

«Страна чудес» Александр Горбунов (в центре) в роли Ильи Ильича (рассказ «Кирпич»)

В этих скромных (чеховской и ткачевской) историях о том, как образ Божий проступает в человеке сквозь бытовой дрязг жизни, сквозь привычную простоту – «северные артисты» играют с наслаждением и театральным азартом. Еще бы! Это вам не выращенных в пробирке персонажей-недочеловеков оживлять, а выхваченных прямо из жизни героев с их полным человеческим объемом выводить на публику! А что такое «полный человеческий объем»? В Библии есть такое определение как «вполне человек». «Вполне человеком» был Иов многострадальный. Вполне человек не только помнит, что ему присуще зло, но знает (чувствует) и о своем подобии Всемилостливому, Сладчайшему, Крепкому, Бессмертному, Ангцу.

Режиссер не менторски, а со-родственно, подталкивает зрителей к тому, чтобы услышали и приняли слова Петровича, удивленного тем, что «…опыт угождения Христу оказался опытом насилия над собой. Об этом Петрович никогда не думал и нигде не читал. Учитывая то, что жизнь продолжается, перспектива вырисовывалась интересная. Это что же, так всю жизнь и напрягаться?». Театр и отвечает: надо, Петрович, надо напрягаться! Всю жизнь! И это ли не чудо, что свет Христов касается наших сердец, даже когда мы не знаем об этом.

Очень личная теплая интонация в актерских работах спектакля, «высказывание через себя», принятое в русской актерской школе, оказываются убедительной эстетической проповедью того, что христианское благочестие возможно и в современном театре.

Художественный язык театра, безусловно, опирается и на сценографическую символизацию мира. Художник Владимир Сафронов в обоих спектаклях довершает работу режиссера и актеров до целого: простые ворота-выгородки в Чехове дают разнообразие мизасценических и ритмических вариаций, а костюмы рассказчиц с «византийскими» длинными рукавами с прорезями, обыграны просто роскошно. Сценическая «графология» рассказчиц (рукава платьев актрис Ольги Которевой и Анастасии Хитровой вмиг превращаются то в младенчика, которого тетешкают и качают, а потом – в ворота, а потом – «связывают» в узел и «развязывают» внутренние состояния героев, вычерчивая скрытые миры их души, делая видимым рисунок; не говоря уж о традиционности льняного костюма, – льняная Россия не менее культурно значима, чем деревянная) – сценическая графология здесь просто отменна.

А в «Стране чудес» справа на авансцене лежат кирпичи, которые в финале каждый актер-персонаж возьмет в руки и перенесет в глубину сцены, положив «свой кирпич» в общий фундамент Церкви и веры. Тут простое и ясное решение: кирпич, камень – это твердыня не только внешняя, но и внутренняя (а именно изменениям души, росту души героев мы и сопереживали в спектаклях). Восходящая вертикаль лестницы тоже указывает направление – вверх, а вымощенная деревянными помостами-тротуарами сценическая горизонталь, по которым идут герои спектакля (тут метафора жизненного пути) – уверенно работает на общий смысл спектакля. (Сегодня модно располагать спектакль фронтально, выстраивать мейерхольдовскую статуарность мизансцен. Но мне ближе крест в языке сценографии – наличие в нем горизонтали и вертикали.)

«Страна чудес» (одноименный рассказ). Василий Кулыгин - Петрович, Анастасия Хитрова - теща, Роман Николаев - священник

Оба спектакля Северного драматического театра просто, но твердо, сказали нам: христианин возможен. Возможен как персонаж-герой. Возможен как человек-художник. Только сегодня нужны усилия – стать христианином художнику должно сознательно, понимая, вслед за таксистом Петровичем, что «опыт угождения Христу» требует тоже «работы над собой». Сегодня, на мой взгляд, как раз наступил совсем особенный и важный момент. Церковь и театр (а я говорю о том типе театра, где знают о творчестве в самом точном смысле слова) могут, конечно, остро противостоять друг другу, но могут и оказаться в пространстве общих этических норм, как в названных спектаклях Константина Рехтина. Целевая и смысловая сторона искусства после столь длительного презрения к ней со стороны современных художников, больше «не хочет», кажется, опасливо сторониться скачущих по столбовой дороге модных нигилистов.

******

Мне кажется, что эмансипированное пространство современной культуры (в том числе и театральной) – эмансипированное от священных и чистых смыслов, и при этом насаждающее примитивный взгляд на человека, – дошли до крайней черты, подошли к бездне. Индивидуалистическая культура без Бога, без народа, без силы личности не может отвечать глубинным вопрошаниям живой человечьей души. Сведение творческого потенциала к «креативной» пустоте и капризному самохотенью, а новизну и новость театрального искусства – к технологии перформансов (по сути, к театральному дизайну) – все ощутимее и ощутимее рождает «тоску по образу», «тоску по этике», «тоску по идеализму». А кому не хочется оказаться в том месте, «где свет бессмертья блещет»? Там лицо становится ликом.

Сильная моя родина…

Спасибо тебе…